Я толкнул дверь, и в глаза ударило жёлтое солнце. После полумрака больничных коридоров оно показалось невыносимо ярким. Вся палата была залита этим жёлтым послеобеденным утомлённым солнцем. Казалось, что за весь день оно устало бегать по небу, но в последние часы своей работы стремилось отдать все лучшие лучи. Такого нельзя увидеть ни утром, ни в полдень, а только после обеда, когда мягкий жёлтый свет струится прямо в окно и заливает всю комнату до потолка, заполняя собою всё.
Я тихонько присел на стул и взглянул на светящееся необыкновенным светом лицо. Болезнь изменила его до неузнаваемости: это было отёкшее, опухшее лицо, на котором застыло выражение страдания.
– Да вы его разбудите, он давно заснул.
– Зачем же? Я подожду. Тем более, если давно заснул. Ему не так-то легко уснуть.
Часы на прикроватной тумбочке тикали, неумолимо приближая конец дня. Солнце всё так же било своими лучами, и я, увлечённый этим светом, смотрел сквозь кривые оконные стёкла на искажённые кроны деревьев, на девятиэтажки, видневшиеся за ними. И хотя больше ничего не было видно, я-то знаю, что за девятиэтажками озеро, а ещё дальше – море, и солнце это необычайно красиво отражается в водной глади, заливая всё вокруг своим чудным светом.
Он чему-то улыбнулся во сне. Маска страдания сменилась выражением покоя и умиротворения. Несколько мгновений спустя на меня смотрела пара зелёных глаз.
– О, Паша, ты пришёл. Привет. Давно приехал?
– Привет. Дня три, но раньше как-то не получалось заскочить.
– Классная у меня морда?
– Та вообще.
Молчание.
– Хочешь сок попить? Или что хочешь тут бери, фрукты…
– Да ну, не хочу.
– Или давай фильм посмотрим, качество вот такое.
Указательным пальцем оттягивает нижнее веко вниз, а большим приподнял щеку – этот жест означает всегда высшее качество чего-либо.
– Я к тебе пришёл ведь.
– Ты, наверное, поприкалываться хотел. Тут есть одна очень злая медсестра, белая. Она как Доктор Зло, всем уколы специально очень больно делает. Когда мне укол делает, с разгону вкалывает в булку, а я лежу –ха-ха, улыбаюсь по-геройски, – она ж не знает, что я ничего не чувствую.
Даже в больничных стенах у него есть место для приколов.
– А сам-то ты как? Как у тебя день проходит?
Озорная искра в глазах погасла, улыбка сошла с лица, губы скривились, а лицо снова стало страдальческим.
– Паша, вонючественно вообще, так достала эта больница.
И понеслась череда реалий больничной жизни инвалида, история о неудобствах, о болях, об отёках, о невнимательных врачах, о неаккуратных медсёстрах, о том, сколько сил забирает одна поездка в туалет и переодевание, и нескончаемая усталость, усталость, усталость… Никто от него никогда ничего подобного не слышал, он в жизни не жаловался. Он и сейчас не жаловался, а просто рассказывал, как есть.
– Я уже не знаю, если ничего лучше не станет, лучше умереть.
– Ну прям, ты такое говоришь! Может, полегчает. Или в Симф можно съездить.
– Ага. Всю жизнь ездить. Всю жизнь со мной везде ездить. Мне маму жалко. Она носится всё время со мной.
– А как по-другому? Для мамы больной ребёнок всегда самый дорогой, она ему больше внимания уделяет, чем здоровому.
– А я не хочу. Не хочу так жить, чтобы всю жизнь со мной мучились. Чем так жить, лучше сдохнуть.
Я хотел возразить, но, встретив его взгляд, прочёл в глазах невероятную усталость и полную серьёзность.
– Если б только Бог захотел меня забрать, я готов. Только чтоб не мучиться и чтоб мама не мучилась.
Мне нечего было ответить. Комок подошёл к горлу, и слёзы застелили глаза. Я стал смотреть на солнце, которое, добегая до своего заката, засветило ещё сильнее, ещё ярче. Но свет этот был не резкий, а мягкий, тёплый, хотелось в него окунуться, хотелось, чтоб свет этот остался навсегда.
– Я тогда завтра ещё приду.
– А завтра меня уже выписывают вроде.
– Так это классно.
– Дома все равно легче. Хоть и точно так же болит, но легче.
– Так я тогда домой к тебе приеду.
– Хорошо.
Я пожал мягкую тёплую руку и выдавил из себя улыбку. В дверях я обернулся. Он лежал на подушках, залитый солнцем, и улыбался. Я толкнул двери и погрузился в больничный сумрак. После солнечной палаты, он показался кромешной тьмой. Ваня остался во свете, а я зашагал во мраке.
Через несколько дней я исполнил обещание – приехал к нему домой, и снова держал его мягкую тёплую руку. Только зелёные глаза его уже ни на кого не смотрели. Потому что настоящий Ваня остался во свете. В вечном, сияющем ослепительном свете Солнца своего Небесного Отца.
